Глаз в пирамиде - Страница 28

На пляже Мэвис знаком приказывает мне выйти из машины. Солнце жаркое, как епископское исподнее по окончании проповеди против порнографии. Она выходит вслед за мной и захлопывает дверь.

— Мы ждем здесь, — говорит она. — Остальные возвращаются.

— А чего мы ждем? — спрашиваю я. В этот момент водитель завел двигатель. Машина развернулась, описав широкую дугу, и через минуту скрылась за поворотом шоссе. Мы остаемся наедине с восходящим солнцем и асфальтом, припорошенным песком.

Мэвис манит меня за собой на пляж. Чуть впереди, довольно далеко от воды, стоит небольшая белая кабинка для переодевания. Дятел прилетел и опустился на крышу кабинки — с таким усталым видом, словно он налетал больше, чем пилот Йоссариан, и ему уже никогда не подняться в небо.

— Какой у нас план, Мэвис? Тайная казнь на далеком пляже в другом штате, чтобы на шерифа Джима не пала тень подозрения?

— Не будь идиотом, Джордж. Мы взорвали тюрьму этой коммунистической мрази.

— Почему ты все время называешь шерифа Картрайта коммунистом? Если у кого-то на лбу написано «ККК», то именно у этой реакционной деревенщины.

— Ты что, не читал вашего Троцкого? «Чем хуже, тем лучше». Болваны вроде Картрайта пытаются дискредитировать Америку, чтобы подготовить ее к тому, что к власти придут левые.

— Я сам левый. Если ты против коммунистов, ты должна быть против меня. — Я не собирался ей рассказывать о других моих друзьях, из «Уэзерменов» и «Моритури».

— Ты обычный либеральный олух.

— Я не либерал. Я воинствующий радикал.

— Радикал — это тот же либерал, только с луженой глоткой. А воинствующий радикал — это тот же горластый либерал, но в костюме Че Гевары. Все это чепуха. Настоящие радикалы — это мы, Джордж. Мы делаем дело — как прошлой ночью. За исключением «Уэзерменов» и «Моритури», все твои воинствующие радикалы занимаются только тем, что берут рецепт коктейля Молотова, который аккуратно вырезали из «Нью-Йорк ревью оф букс», вешают на двери туалета и дрочат на него. Прости, я не хотела тебя обидеть.

Дятел повернул голову в нашу сторону и подозрительно осматривал нас взглядом старого параноика.

— И каковы твои политические взгляды, если ты такая радикалка? — спросил я.

— Я считаю, что правительство управляет тем лучше, чем меньше оно управляет. Желательно, чтобы оно вообще не управляло. И верю в капиталистическую систему с ее политикой невмешательства государства в экономику.

— Но тогда тебе должны быть ненавистны мои политические убеждения. Зачем же ты меня спасла?

— Ты нужен.

— Кому?

— Хагбарду Челине.

— А кто такой Хагбард Челине?

Мы подошли к кабинке и остановились, глядя друг на друга в упор. Дятел повернул голову и теперь наблюдал за нами другим глазом.

— Что такое Джон Гилт? — сказала Мэвис. Давно надо было догадаться, подумал я: поклонница Атланты Хоуп. — Понадобилась целая книга, чтобы ответить на этот вопрос . Что касается Хагбарда, ты поймешь, кто он, когда с ним встретишься. Сейчас тебе достаточно знать, что именно этот человек попросил нас тебя спасти.

— Но лично тебе я не нравлюсь, и сама ты, конечно же, палец о палец не ударила бы, чтобы мне помочь?

— Я не знаю насчет «нравиться — не нравиться». Знаю только, что пятно спермы на твоих штанах возбуждает меня с самого Мэд-Дога. Добавь сюда возбуждение от налета на тюрьму. Мне надо снять напряжение. Я предпочла бы сберечь себя для мужчины, который полностью соответствует моей системе ценностей. Но, дожидаясь такого, я рискую дико перевозбудиться. Нет сожалений — нет вины. Так что сгодишься и ты.

— Ты это о чем?

— Да о том, чтобы ты меня трахнул, Джордж.

— Я никогда не встречал девушку, то есть женщину, которая верила бы в капиталистическую экономику и при этом хорошо трахалась.

— Какая связь между твоими трогательными подружками и ценами на золото? Сомневаюсь, что ты когда-нибудь встречал женщину, которая верила бы в реальное капиталистическое невмешательство государства в экономику. Вряд ли такую женщину можно встретить в твоих лево-либеральных кругах. — Мэвис взяла меня за руку и повела в кабинку. Она сбросила с себя плащ и аккуратно расстелила его на полу. На ней были узкий черный свитер и синие джинсы, плотно облегавшие тело. Она стащила через голову свитер. Лифчика на ней не было, и я увидел ее конусообразные груди размером с яблоко, увенчанные сосками-вишенками. Между ними было темно-красное родимое пятно. — Ты представляешь себе капиталистическую женщину как «никсонеточку» образца 1972 года, которая верит в эту сраную корпоративную, социалистическую, ублюдочную фашистскую смешанную экономику, которой Фрэнк Рузвельт облагодетельствовал США. — Она расстегнула широкий черный ремень, молнию на джинсах и с усилием стянула их с бедер. Я почувствовал, как в штанах у меня зашевелилось. — Женщины, борющиеся за свободу, хорошо трахаются, потому что знают, чего хотят, а то, чего они хотят, им очень нравится. — Джинсы упали на пол, открыв трусики золотистого цвета из какого-то странного синтетического материала, похожего на металл.

Разве можно в таких условиях познавать факты, тяжелые и острые, и потом не забывать о них?

— Ты действительно хочешь, чтобы я трахнул тебя прямо здесь, на этом общественном пляже, среди бела дня? — В этот момент дятел решил приступить к работе и, словно ударник из рок-группы, застучал клювом прямо над нашими головами. Мне вдруг вспомнился школьный стишок:

Вчера в нашу дверь долго дятел долбил,
Покуда долбильник себе не отбил…